svnthronin (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
svnthronin) wrote2019-01-25 06:20 pm
svnthronin) wrote2019-01-25 06:20 pm
***
Быков в Дилетанте о Н.Матвеевой:
Новелла Матвеева была самым большим чудом, какое я видел в жизни,— и самым печальным чудом.
Отношение моё к ней было, стыдно сказать, потребительское. Я познакомился с ней не для того, чтобы у неё чему-то научиться,— с самого начала было понятно, что такому не научишься и что делать это никто, кроме неё, не умеет; и уж конечно, не для того, чтобы чем-то ей помогать или просто отблагодарить, потому что она и сама прекрасно знала цену тому, что делает. Я познакомился с ней для того, чтобы получить доступ к тому, что она делает,— нет, не к тому миру, который она описывает, хотя надежда на это у меня была, но просто к её песням.
…
Каким-то невыносимо жалобным представлялся мне иногда её голос, какую-то ужасную жизнь я за ним угадывал, и в робости, с которой она пела, в неуверенности, сбивчивости, в простых и как бы даже робких ответах на вопросы сквозили какой-то давно пережитый ужас, унижение, может быть, какая-то ужасная беззащитность во всём этом была; впечатление не такое уж обманчивое, хотя умела она и врезать. В общем, я превратился в классического и абсолютного фана, который сворачивает всякий разговор на своего кумира, собирает всё, что с ним связано, снизу вверх смотрит на всех, кто с этим кумиром общался, хоть бегло,— словом, проявлял все нормальные фанатские качества. Что такого, если у некоторых такой фанатизм вызывали какие-то поп-кумиры, а у меня — бард? Для меня огромным событием было увидеть её живьём; и говорю вам совершенно серьёзно, если бы тогдашняя моя девушка не проявила должного интереса и любви к песням Новеллы Матвеевой, я бы всерьёз разочаровался в такой девушке. К счастью, девушка, которую я тогда любил, тоже от неё приходила в восторг.
Но тут, кстати, весьма глубокая закономерность: люди, которые любят песни Матвеевой, действительно таинственно схожи. К её стихам они могут быть и равнодушны. Но песни делают с ними что-то такое — всякий раз, как Матвеева при мне пела (а я записывал её на магнитофон у неё дома довольно часто), у меня крышу сносило. Как писала Эмили Дикинсон, «у меня словно приоткрывается верхушка черепа». У неё были первоклассные стихи, даже замечательная проза, и всё-таки песни — совершенно другой этаж, другое состояние вообще. И те, кто это чувствует, они чем-то таким объединены, чем-то трудно-формулируемым, но вполне отчётливым. Меня это никогда не подводило. Если человек Матвееву любит, то уж мы друг друга поймём. Не во всём, но в главном, чего тоже не формулируем.
…
Впрочем, жизнь её вообще была трудная. И когда я сейчас в её дневниках нахожу черновики писем, а в них признания вроде «Вам, наверное, трудно со мной разговаривать, но мне гораздо труднее разговаривать с кем бы то ни было!», мне стыдно за мою молодую настырность, с которой я набивался то в гости, то на концерт. Хотя если бы она явно выразила неудовольствие, я бы тут же исчез. Она прямо говорила, если у неё не было настроения общаться, и вообще я редко звонил первым. Чаще ей что-то было нужно: книга, помощь с переездом на Сходню, где был дачный домик, тоже очень скудный, как и весь их быт. Иногда она звонила, когда ей бывало одиноко. Например, после смерти кошки Репки, которая была последней её спутницей. Одиночество её трудно представить, но другой человек — коммуникабельный, лёгкий и душевно спокойный — этих песен не написал бы.
После её смерти обнаружилось, что родилась она не в 1934-м, а в 1930 году. Об этом есть заверенная справка, которую тоже получил племянник: просто во время войны погибли все документы, и когда надо было заново устраивать её в школу, чтобы её взяли в четвёртый класс, мать скостила ей возраст. С этой датой рождения она, видимо, свыклась, никогда никому не проговорилась, отмечала юбилеи, а между тем была старше на четыре года, и труднее, и мучительнее было ей на эти четыре года.
…
Я думаю иногда, что она вообще была ангелом, занёсшим к нам несколько ангельских песен. Уверяю вас, если бы ангел жил среди людей, он был бы мнителен, обидчив, завязывал бы знакомства с трудом и неохотой.
У неё есть в одном дневнике: «Я играла и пела свои песни в гостях, и когда хозяева говорили, что я «доставляю им радость», — удивлялась: как это радость может исходить от меня? Я-то её не чувствую!» Но чувствовала, конечно: не тогда, когда пела, а когда песни только «приходили».
И когда она бывала необоснованно подозрительна, понапрасну обижалась или приписывала знакомым наихудшие мотивировки, это было объяснимо: ангелу так мучительна земная жизнь, что он не особенно разбирается, виноват перед ним конкретный человек или не виноват: все виноваты. И жизнь ангела была бы мучительная, и характер не ангельский. Именно поэтому так мучителен контраст между её песнями и биографией, песнями и мнениями, и даже слишком очевидная разница между её песнями и всеми остальными. …
Отсюда – https://ru-bykov.livejournal.com/3730243.html
Новелла Матвеева была самым большим чудом, какое я видел в жизни,— и самым печальным чудом.
Отношение моё к ней было, стыдно сказать, потребительское. Я познакомился с ней не для того, чтобы у неё чему-то научиться,— с самого начала было понятно, что такому не научишься и что делать это никто, кроме неё, не умеет; и уж конечно, не для того, чтобы чем-то ей помогать или просто отблагодарить, потому что она и сама прекрасно знала цену тому, что делает. Я познакомился с ней для того, чтобы получить доступ к тому, что она делает,— нет, не к тому миру, который она описывает, хотя надежда на это у меня была, но просто к её песням.
…
Каким-то невыносимо жалобным представлялся мне иногда её голос, какую-то ужасную жизнь я за ним угадывал, и в робости, с которой она пела, в неуверенности, сбивчивости, в простых и как бы даже робких ответах на вопросы сквозили какой-то давно пережитый ужас, унижение, может быть, какая-то ужасная беззащитность во всём этом была; впечатление не такое уж обманчивое, хотя умела она и врезать. В общем, я превратился в классического и абсолютного фана, который сворачивает всякий разговор на своего кумира, собирает всё, что с ним связано, снизу вверх смотрит на всех, кто с этим кумиром общался, хоть бегло,— словом, проявлял все нормальные фанатские качества. Что такого, если у некоторых такой фанатизм вызывали какие-то поп-кумиры, а у меня — бард? Для меня огромным событием было увидеть её живьём; и говорю вам совершенно серьёзно, если бы тогдашняя моя девушка не проявила должного интереса и любви к песням Новеллы Матвеевой, я бы всерьёз разочаровался в такой девушке. К счастью, девушка, которую я тогда любил, тоже от неё приходила в восторг.
Но тут, кстати, весьма глубокая закономерность: люди, которые любят песни Матвеевой, действительно таинственно схожи. К её стихам они могут быть и равнодушны. Но песни делают с ними что-то такое — всякий раз, как Матвеева при мне пела (а я записывал её на магнитофон у неё дома довольно часто), у меня крышу сносило. Как писала Эмили Дикинсон, «у меня словно приоткрывается верхушка черепа». У неё были первоклассные стихи, даже замечательная проза, и всё-таки песни — совершенно другой этаж, другое состояние вообще. И те, кто это чувствует, они чем-то таким объединены, чем-то трудно-формулируемым, но вполне отчётливым. Меня это никогда не подводило. Если человек Матвееву любит, то уж мы друг друга поймём. Не во всём, но в главном, чего тоже не формулируем.
…
Впрочем, жизнь её вообще была трудная. И когда я сейчас в её дневниках нахожу черновики писем, а в них признания вроде «Вам, наверное, трудно со мной разговаривать, но мне гораздо труднее разговаривать с кем бы то ни было!», мне стыдно за мою молодую настырность, с которой я набивался то в гости, то на концерт. Хотя если бы она явно выразила неудовольствие, я бы тут же исчез. Она прямо говорила, если у неё не было настроения общаться, и вообще я редко звонил первым. Чаще ей что-то было нужно: книга, помощь с переездом на Сходню, где был дачный домик, тоже очень скудный, как и весь их быт. Иногда она звонила, когда ей бывало одиноко. Например, после смерти кошки Репки, которая была последней её спутницей. Одиночество её трудно представить, но другой человек — коммуникабельный, лёгкий и душевно спокойный — этих песен не написал бы.
После её смерти обнаружилось, что родилась она не в 1934-м, а в 1930 году. Об этом есть заверенная справка, которую тоже получил племянник: просто во время войны погибли все документы, и когда надо было заново устраивать её в школу, чтобы её взяли в четвёртый класс, мать скостила ей возраст. С этой датой рождения она, видимо, свыклась, никогда никому не проговорилась, отмечала юбилеи, а между тем была старше на четыре года, и труднее, и мучительнее было ей на эти четыре года.
…
Я думаю иногда, что она вообще была ангелом, занёсшим к нам несколько ангельских песен. Уверяю вас, если бы ангел жил среди людей, он был бы мнителен, обидчив, завязывал бы знакомства с трудом и неохотой.
У неё есть в одном дневнике: «Я играла и пела свои песни в гостях, и когда хозяева говорили, что я «доставляю им радость», — удивлялась: как это радость может исходить от меня? Я-то её не чувствую!» Но чувствовала, конечно: не тогда, когда пела, а когда песни только «приходили».
И когда она бывала необоснованно подозрительна, понапрасну обижалась или приписывала знакомым наихудшие мотивировки, это было объяснимо: ангелу так мучительна земная жизнь, что он не особенно разбирается, виноват перед ним конкретный человек или не виноват: все виноваты. И жизнь ангела была бы мучительная, и характер не ангельский. Именно поэтому так мучителен контраст между её песнями и биографией, песнями и мнениями, и даже слишком очевидная разница между её песнями и всеми остальными. …
Отсюда – https://ru-bykov.livejournal.com/3730243.html