svnthronin (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
svnthronin) wrote2016-01-27 05:40 pm
svnthronin) wrote2016-01-27 05:40 pm
интересное
Андрей Архангельский: На конкурсе «Слово года-2015» - в своем роде сенсация: победила не война (она только на 3 месте), - а беженцы. Идеолог российского «Слова года», филолог Михаил Эпштейн говорит, что это обнадеживающий знак: «Впервые за девять лет Слово года отнесено не к российской, а к иностранной реальности, к жертвам войны. В какой-то мере победа всемирной отзывчивости». С другой стороны – всем понятно, что слово стало популярным вовсе не от сочувствия. Все лето и осень лоялистские СМИ активно развивали тему «нашествие беженцев на Европу». Сам сюжет понимался в рамках символической «расплаты Запада за мультикультурализм», за желание «быть добренькими», за «толерантность». За этим читается более глобальное злорадство: «никто не может быть хорошим», «ни у кого не получится быть лучше нас». За всем этим – собственное разочарование: у самих не поучилось быть «добрыми», «хорошими», любить весь мир (или хотя бы не ненавидеть). Подсознание ищет оправдания неудаче — и радуется, что у других тоже «не получилось».
…
Слово партнеры произносится в пропагандистских СМИ со всевозможными издевательскими интонациями, присказками - так называемые, как их называют и т.д. Слово-перевертыш, которое в реальности означает нечто противоположное сказанному. Философ Теодор Адорно, изучая особенности авторитарной личности, назвал это эффектом подмигивания: враг не называется впрямую, но все догадываются, о ком речь: таким образом, общество вовлекается в приятную ему игру, чувствует себя частью общего языкового заговора – отчего возникает чувство единения и солидарности с властью. Это свидетельство изворотливости авторитарного сознания, которое привыкло уклоняться от ответственности, настаивать на относительности любых истин и ценности любых слов.
…
Апатия, раздражение, страх, безверие - приметы года. Год трещит от ненависти и агрессии. Слова корежит от постоянного давления, слова вертятся, изворачиваются, деформируются, превращаясь в информационные кувалды. Такова действительность. Конкурс «Слово года» фиксирует это.
отсюда – http://mikhail-epstein.livejournal.com/186806.html
Быков из 1995-го года: Физический труд, если это труд не каторжный и осмысленный, возвращает человеку сознание собственной значимости, внушает некое самоуважение. Вот, гряда была некопана, а стала вскопана, и это сделал я. Так уж устроен человек, что работа для него — самогипноз весьма высокого порядка. Она позволяет избавиться от страха смерти, забыть о мелких неурядицах и ощутить себя созидателем.
…
«Возьмите все и отдайте мне» пользуется безусловным успехом как одна из модификаций советских идеологем. Дело в том, что тоталитарный и посттоталитарный человек одержим главным вопросом: во что себя вложить, куда себя деть? Просто жить этот человек не приучен. Он приучен вкладывать (время, деньги, здоровье) в нечто сверхзначимое, неизмеримо большее, чем его собственная личность или семья. Точно так же мы не приучены иметь: нам все кажется, что тем самым мы от кого-то утаиваем, урываем, воруем. Советская парадигма ценностей держится на том, чтобы не обладать, а вкладывать, не отдыхать, а вкалывать. И тут является новый миф — со старым, по существу, наполнением. Человека лишают всех ориентиров, указав ему, что он априори грешен: о, как это по-советски! Ведь с точки зрения любой догмы — все мы несовершенны! (Кроме пророков новых вер.) А раз так, мы должны жертвовать. Мы должны заложить себя, как кирпичик, в общепролетарское (общекапиталистическре, общерелигиозное) дело, всецело пожертвовав временем, любовью, деньгами.
Собственность — есть прежде всего ответственность. К этому советский человек категорически не приучен. Он не привык за себя отвечать (социализм всегда дает ему возможность свалить вину на внеличностные обстоятельства почти метафизического свойства, вроде внутренних врагов или иностранных шпионов). Распоряжаться собою он не умеет тем более. Вкладывая, он перекладывает ответственность.
…
Не желая жить, он подменяет жизнь — с ее богатством, выбором, вариативностью — очередным служением, которое успешно снимает вопрос о смысле жизни.
…
Иерархическая дисциплина нужна для того, чтобы ослушнику (буде в железных рядах найдется усомнившийся) и в голову не пришло выступить с разоблачениями.
…
На мысль о нечестности приемов АО «МММ» наводит именно интенсивность обработки общественного мнения; человек должен бояться чего-то очень серьезного, чтобы так пылко защищать своего кумира и ни разу не отречься от него.
отсюда – http://ru-bykov.livejournal.com/2304789.html
Иваницкая заметила: в средние века с точки зрения верующего мир представлялся юдолью скорби, царством тотальной дисгармонии, атеистам же, напротив, была присуща некоторая радость, чаще всего гедонистического свойства. Религиозное мировоззрение характеризовалось мрачностью, унынием.
Сегодня мы наблюдаем принципиально иную картину: мировоззрение верующего куда более светло, тогда как именно для атеиста мир является юдолью скорби, живет по несправедливым и бесчеловечным законам. В чем фокус этого перевертыша?
…
Михалковские персонажи всю жизнь кричат обо одном и том же: «Мне тридцать шесть лет!» (в подтексте: а что сделано?). «Жизнь прожита, а что я помню? — колыбельную, которую пела мне мать, да туман в России». О, этот русский туман, в котором тает Мастрояни в финале «Очей черных»! Чувство даром проходящей жизни: все могу, все понимаю, а не сделано-то ничего! И к «Обломову», кажется, Михалков обратился затем, чтобы как-нибудь оправдаться перед собой же, отдав моральную победу именно всепонимающему ленивому добряку, а не прагматику, четко знающему, зачем он живет. Впрочем, ленив ли Обломов? Или он, в силу той же амбивалентности русской натуры, слишком хорошо видит последствия любых своих действий, в том числе и негативные, а потому и предпочитает не вмешиваться в жизнь, наблюдая ее с дивана и всем сострадая равно? Есть люди думающие и люди делающие; первые, как правило, умнее, вторые полезнее.
отсюда – http://ru-bykov.livejournal.com/2304692.html
— Сволочи! — крикнет мне пролетарий. — Так и надеялись всю жизнь просвистеть на халяву, за столиками да за машиночками, чтобы ручек не замарать? Дулю! В деревню марш, за птицами ходить! Лопату в руки — и вперед, поешьте нашего хлебушка!
Ай, ай, ай, что-то знакомое! Слыхали мы про этот хлебушек, видали эту дулю, а также знакомы с гордым заявлением «Мы академиев не кончали, в платок сморкаться не обучены!» Это имело место в двадцатые годы нашей славной истории, когда «интеллигузию» истребляли вполне сознательно: она, по красочному ленинскому определению, была «говном» (см. ПСС.) Говно это мешало строить новое государство, потому что оно много и несвоевременно мыслило. Жить своим трудом ее приучали на Соловках, а потом и в местах более отдаленных. Но тогда она, понятное дело, была идеологически неудобна. А сейчас? Подозреваю, что сейчас она удобна не более.
…
Интеллигенция сегодняшней власти так же нужна, как и в ее обкомовские времена. От интеллигенции одна совесть, а от совести одни неприятности.
…
А когда слово «интеллигент» становится синонимом слова «нищий», в обществе начинают господствовать такие нравы, что уже через год труп, валяющийся на улице, не привлекает ничьего внимания, а перестрелка, так сказать, норма жизни, и вообще все можно. Вот! Вот он, корень! Нашей власти и сросшимся с нею нуворишам надо, чтобы потерялся критерий. Чтобы его не было. А чтобы умники перестали вещать, достаточно их снять с котурнов и заставить просить подаяния, тогда их не послушает никто, а нам позволят все.
отсюда – http://ru-bykov.livejournal.com/2304133.html (там большая и очень хорошая статья о середине 90-ых) Одно жаль, не читал я тогда в 1997-ом. Только то – что по учёбе.
Берберова ушла от Ходасевича потому, что не боялась жизни, — а он уже боялся. Он только сидел и раскладывал пасьянсы — ни писать, ни читать не мог, подозреваю, что и с остальным, тоже для нее немаловажным, дело обстояло худо. Я тоже все сижу и раскладываю компьютерные пасьянсы. Это единственное, что роднит меня с Ходасевичем. И потом, моя жена все-таки лучше Берберовой. Нет в ней этого железа, и проза поизобретательней. Поэтому все остальное у меня пока получается. И не уйдет она никуда. А так чистый Ходасевич.
Я второй год пребываю в тягостном оцепенении, хотя продолжаю писать (иначе на что жить?), преподавать в школе и раз в месяц выдавливать из себя стихи. Иначе будет нечего читать на вечерах, а вечера тоже кормят и поддерживают во мне остатки самоуважения. Но большую часть своего времени я цепенею и ничего другого не делаю. Я понимаю теперь всех, кто в начале тридцатых (а кто почутче — и в конце двадцатых) замолкал, переставал писать, бороться, рыпаться. Когда на твоих глазах здравый смысл начинает выворачивать наизнанку и открыто попираться, когда люди, вчера утверждавшие одно, сегодня столь же спокойно утверждают другое, когда ценности твоей жизни сначала компрометируются их вороватыми сторонниками, а потом столь же тупыми противниками, — почва уходит из-под ног со скоростью погружения «Титаника», и потому «Титаник» в России гораздо культовее (о, мерзкое слово!), чем в Америке.
Когда пошла тотальная ностальгуха по времени столь же тотальных подмен, зверства и распада, по гнилейшим в нашей истории семидесятым, когда молодежь готова была удавиться не только за американский, но и за польский лейбл, я — терпел. Но когда началось празднование 850-летия Москвы и тот же Кобзон, советник Лужкова по культуре, предложил выпустить медаль с Долгоруким на реверсе и Лужковым на аверсе (они сделали для Москвы поровну), когда пошли беспрерывные пиршества во время чумы и всю страну заюбилеило, — тут мне стало окончательно не по себе.
Кто из людей пишущих был под судом, меня поймет. Дело в том, что судьи у нас — в силу профессии — большие буквалисты. Вот, допустим, я объясняю судье, что редактировал статью Нима, — а судья спрашивает, почему я не закавычил цитаты из нее. Тогда бы мне пришлось закавычивать три четверти текста, но судье ведь не объяснишь, что такое редакторская работа. Хотя у нас симпатичная, молодая и порядочная судья, которая осаживает друзей Кобзона — Арлазорова, Шаинского и Моргунову, плюс какие-то неведомые мне бородатые люди с сотовыми телефонами, — когда они слишком громко кричат мне с места: «Подонок!»
Так вот, судьи могут вас спросить: «Что вы имели в виду, когда писали то-то?» И как объяснить им: что я имел в виду, то и написал, что я вообще всегда действую по принципу «Что имею, то и введу»? Это очень опасное дело — суды за печатное слово. Приходится раскрывать скобки, объяснять метафоры, доказывать, что не надо все понимать буквально... Точно такое же ощущение у меня от разговоров со многими современниками: им внятно объясняешь, что происходит. А они не слушают и не хотят понимать.
…
Москвичей ненавидели всегда. «Житье здесь нищим трудное, миллионерам — рай»: боюсь перечитывать Некрасова — все, все сходится!
отсюда – http://ru-bykov.livejournal.com/2303572.html
осталось прочесть ещё 4 статьи выложенные щедрым Алексеем Евсеевым. Ранние тексты Быкова многословные, вероятно тогда платили за объём, сейчас в цене краткость.
…
Слово партнеры произносится в пропагандистских СМИ со всевозможными издевательскими интонациями, присказками - так называемые, как их называют и т.д. Слово-перевертыш, которое в реальности означает нечто противоположное сказанному. Философ Теодор Адорно, изучая особенности авторитарной личности, назвал это эффектом подмигивания: враг не называется впрямую, но все догадываются, о ком речь: таким образом, общество вовлекается в приятную ему игру, чувствует себя частью общего языкового заговора – отчего возникает чувство единения и солидарности с властью. Это свидетельство изворотливости авторитарного сознания, которое привыкло уклоняться от ответственности, настаивать на относительности любых истин и ценности любых слов.
…
Апатия, раздражение, страх, безверие - приметы года. Год трещит от ненависти и агрессии. Слова корежит от постоянного давления, слова вертятся, изворачиваются, деформируются, превращаясь в информационные кувалды. Такова действительность. Конкурс «Слово года» фиксирует это.
отсюда – http://mikhail-epstein.livejournal.com/186806.html
Быков из 1995-го года: Физический труд, если это труд не каторжный и осмысленный, возвращает человеку сознание собственной значимости, внушает некое самоуважение. Вот, гряда была некопана, а стала вскопана, и это сделал я. Так уж устроен человек, что работа для него — самогипноз весьма высокого порядка. Она позволяет избавиться от страха смерти, забыть о мелких неурядицах и ощутить себя созидателем.
…
«Возьмите все и отдайте мне» пользуется безусловным успехом как одна из модификаций советских идеологем. Дело в том, что тоталитарный и посттоталитарный человек одержим главным вопросом: во что себя вложить, куда себя деть? Просто жить этот человек не приучен. Он приучен вкладывать (время, деньги, здоровье) в нечто сверхзначимое, неизмеримо большее, чем его собственная личность или семья. Точно так же мы не приучены иметь: нам все кажется, что тем самым мы от кого-то утаиваем, урываем, воруем. Советская парадигма ценностей держится на том, чтобы не обладать, а вкладывать, не отдыхать, а вкалывать. И тут является новый миф — со старым, по существу, наполнением. Человека лишают всех ориентиров, указав ему, что он априори грешен: о, как это по-советски! Ведь с точки зрения любой догмы — все мы несовершенны! (Кроме пророков новых вер.) А раз так, мы должны жертвовать. Мы должны заложить себя, как кирпичик, в общепролетарское (общекапиталистическре, общерелигиозное) дело, всецело пожертвовав временем, любовью, деньгами.
Собственность — есть прежде всего ответственность. К этому советский человек категорически не приучен. Он не привык за себя отвечать (социализм всегда дает ему возможность свалить вину на внеличностные обстоятельства почти метафизического свойства, вроде внутренних врагов или иностранных шпионов). Распоряжаться собою он не умеет тем более. Вкладывая, он перекладывает ответственность.
…
Не желая жить, он подменяет жизнь — с ее богатством, выбором, вариативностью — очередным служением, которое успешно снимает вопрос о смысле жизни.
…
Иерархическая дисциплина нужна для того, чтобы ослушнику (буде в железных рядах найдется усомнившийся) и в голову не пришло выступить с разоблачениями.
…
На мысль о нечестности приемов АО «МММ» наводит именно интенсивность обработки общественного мнения; человек должен бояться чего-то очень серьезного, чтобы так пылко защищать своего кумира и ни разу не отречься от него.
отсюда – http://ru-bykov.livejournal.com/2304789.html
Иваницкая заметила: в средние века с точки зрения верующего мир представлялся юдолью скорби, царством тотальной дисгармонии, атеистам же, напротив, была присуща некоторая радость, чаще всего гедонистического свойства. Религиозное мировоззрение характеризовалось мрачностью, унынием.
Сегодня мы наблюдаем принципиально иную картину: мировоззрение верующего куда более светло, тогда как именно для атеиста мир является юдолью скорби, живет по несправедливым и бесчеловечным законам. В чем фокус этого перевертыша?
…
Михалковские персонажи всю жизнь кричат обо одном и том же: «Мне тридцать шесть лет!» (в подтексте: а что сделано?). «Жизнь прожита, а что я помню? — колыбельную, которую пела мне мать, да туман в России». О, этот русский туман, в котором тает Мастрояни в финале «Очей черных»! Чувство даром проходящей жизни: все могу, все понимаю, а не сделано-то ничего! И к «Обломову», кажется, Михалков обратился затем, чтобы как-нибудь оправдаться перед собой же, отдав моральную победу именно всепонимающему ленивому добряку, а не прагматику, четко знающему, зачем он живет. Впрочем, ленив ли Обломов? Или он, в силу той же амбивалентности русской натуры, слишком хорошо видит последствия любых своих действий, в том числе и негативные, а потому и предпочитает не вмешиваться в жизнь, наблюдая ее с дивана и всем сострадая равно? Есть люди думающие и люди делающие; первые, как правило, умнее, вторые полезнее.
отсюда – http://ru-bykov.livejournal.com/2304692.html
— Сволочи! — крикнет мне пролетарий. — Так и надеялись всю жизнь просвистеть на халяву, за столиками да за машиночками, чтобы ручек не замарать? Дулю! В деревню марш, за птицами ходить! Лопату в руки — и вперед, поешьте нашего хлебушка!
Ай, ай, ай, что-то знакомое! Слыхали мы про этот хлебушек, видали эту дулю, а также знакомы с гордым заявлением «Мы академиев не кончали, в платок сморкаться не обучены!» Это имело место в двадцатые годы нашей славной истории, когда «интеллигузию» истребляли вполне сознательно: она, по красочному ленинскому определению, была «говном» (см. ПСС.) Говно это мешало строить новое государство, потому что оно много и несвоевременно мыслило. Жить своим трудом ее приучали на Соловках, а потом и в местах более отдаленных. Но тогда она, понятное дело, была идеологически неудобна. А сейчас? Подозреваю, что сейчас она удобна не более.
…
Интеллигенция сегодняшней власти так же нужна, как и в ее обкомовские времена. От интеллигенции одна совесть, а от совести одни неприятности.
…
А когда слово «интеллигент» становится синонимом слова «нищий», в обществе начинают господствовать такие нравы, что уже через год труп, валяющийся на улице, не привлекает ничьего внимания, а перестрелка, так сказать, норма жизни, и вообще все можно. Вот! Вот он, корень! Нашей власти и сросшимся с нею нуворишам надо, чтобы потерялся критерий. Чтобы его не было. А чтобы умники перестали вещать, достаточно их снять с котурнов и заставить просить подаяния, тогда их не послушает никто, а нам позволят все.
отсюда – http://ru-bykov.livejournal.com/2304133.html (там большая и очень хорошая статья о середине 90-ых) Одно жаль, не читал я тогда в 1997-ом. Только то – что по учёбе.
Берберова ушла от Ходасевича потому, что не боялась жизни, — а он уже боялся. Он только сидел и раскладывал пасьянсы — ни писать, ни читать не мог, подозреваю, что и с остальным, тоже для нее немаловажным, дело обстояло худо. Я тоже все сижу и раскладываю компьютерные пасьянсы. Это единственное, что роднит меня с Ходасевичем. И потом, моя жена все-таки лучше Берберовой. Нет в ней этого железа, и проза поизобретательней. Поэтому все остальное у меня пока получается. И не уйдет она никуда. А так чистый Ходасевич.
Я второй год пребываю в тягостном оцепенении, хотя продолжаю писать (иначе на что жить?), преподавать в школе и раз в месяц выдавливать из себя стихи. Иначе будет нечего читать на вечерах, а вечера тоже кормят и поддерживают во мне остатки самоуважения. Но большую часть своего времени я цепенею и ничего другого не делаю. Я понимаю теперь всех, кто в начале тридцатых (а кто почутче — и в конце двадцатых) замолкал, переставал писать, бороться, рыпаться. Когда на твоих глазах здравый смысл начинает выворачивать наизнанку и открыто попираться, когда люди, вчера утверждавшие одно, сегодня столь же спокойно утверждают другое, когда ценности твоей жизни сначала компрометируются их вороватыми сторонниками, а потом столь же тупыми противниками, — почва уходит из-под ног со скоростью погружения «Титаника», и потому «Титаник» в России гораздо культовее (о, мерзкое слово!), чем в Америке.
Когда пошла тотальная ностальгуха по времени столь же тотальных подмен, зверства и распада, по гнилейшим в нашей истории семидесятым, когда молодежь готова была удавиться не только за американский, но и за польский лейбл, я — терпел. Но когда началось празднование 850-летия Москвы и тот же Кобзон, советник Лужкова по культуре, предложил выпустить медаль с Долгоруким на реверсе и Лужковым на аверсе (они сделали для Москвы поровну), когда пошли беспрерывные пиршества во время чумы и всю страну заюбилеило, — тут мне стало окончательно не по себе.
Кто из людей пишущих был под судом, меня поймет. Дело в том, что судьи у нас — в силу профессии — большие буквалисты. Вот, допустим, я объясняю судье, что редактировал статью Нима, — а судья спрашивает, почему я не закавычил цитаты из нее. Тогда бы мне пришлось закавычивать три четверти текста, но судье ведь не объяснишь, что такое редакторская работа. Хотя у нас симпатичная, молодая и порядочная судья, которая осаживает друзей Кобзона — Арлазорова, Шаинского и Моргунову, плюс какие-то неведомые мне бородатые люди с сотовыми телефонами, — когда они слишком громко кричат мне с места: «Подонок!»
Так вот, судьи могут вас спросить: «Что вы имели в виду, когда писали то-то?» И как объяснить им: что я имел в виду, то и написал, что я вообще всегда действую по принципу «Что имею, то и введу»? Это очень опасное дело — суды за печатное слово. Приходится раскрывать скобки, объяснять метафоры, доказывать, что не надо все понимать буквально... Точно такое же ощущение у меня от разговоров со многими современниками: им внятно объясняешь, что происходит. А они не слушают и не хотят понимать.
…
Москвичей ненавидели всегда. «Житье здесь нищим трудное, миллионерам — рай»: боюсь перечитывать Некрасова — все, все сходится!
отсюда – http://ru-bykov.livejournal.com/2303572.html
осталось прочесть ещё 4 статьи выложенные щедрым Алексеем Евсеевым. Ранние тексты Быкова многословные, вероятно тогда платили за объём, сейчас в цене краткость.