![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
svnthroninУже перевалил за половину "Тринадцатого апостола", цитаты на память:
Вещь оказалась незаконченной и не могла быть закончена: к 1922 году Маяковскому стало ясно, что никакой утопии не будет. Как ни парадоксально, Луначарский был одним из тех, кто ему это объяснил; и потому относился он к наркому со стойким, хотя и не вполне явным недоброжелательством.
Хотя нарком, если вдуматься, был ни в чём не виноват. (с.382)
Нет, сколько бы ни пытались оппоненты сделать из него корыстолюбца, циничного производителя идеологически выдержанной халтуры, – такой фанатизм ничем не объяснишь. Эгоизм его другой природы: более правы те, кто полагает, что к 1919 году Маяковский упёрся в тупик. Любовная лирика надоела даже главной (единственной, в сущности) героине, ненавистный старый мир рухнул, новый оказался прежде всего страшно редуцированным – две краски, чёрная и белая, никаких денег и почти никакой еды, ничего того, из чего делается лирика, требующая всё-таки досуга, воздуха, хоть минимальной беззаботности.
Что можно было писать в том году – и кто, собственно, писал? Блок замолчал окончательно. Есенин написал одну небольшую поэму «Пантократор», в которой нет ничего нового по сравнению с «Сорокоустом» и «Инонией»; Пастернак – «Январь 1919 года», в котором тоже обозначен переход к молчанию или по крайней мере к покою; Ахматова – почти ничего или по крайней мере ничего нового. У одной Цветаевой – романтический творческий взлёт: сама её среда, её эпоха – пустота, катастрофа, никто не направляет, не мешает, свободное падение и в нём прекрасное гибельное отчаяние; но и у неё сравнительно мало лирики – в основном драма, выход в новый жанр. Прежняя реальность в девятнадцатом кончилась, новая – не народилась: какая может быть лирика в эпоху военного коммунизма? Лязг, громыхание.
…
Чтобы улица услышала обращённые к ней слова, они не должны быть повседневными
…
Да и вообще результаты любой агитации процентов на девяносто определяются изначальной позицией зрителя: к чему он внутренне готов, то и воспринимает. (с.392-393)
плакат сознательно упрощён, а значит, лишён подлинной творческой энергетики; самый необразованный слушатель, самый неподготовленный зритель способен почувствовать подлинность и высокое качество поэтической материи, если читать ему серьёзного Маяковского. (с.395)
Вещь оказалась незаконченной и не могла быть закончена: к 1922 году Маяковскому стало ясно, что никакой утопии не будет. Как ни парадоксально, Луначарский был одним из тех, кто ему это объяснил; и потому относился он к наркому со стойким, хотя и не вполне явным недоброжелательством.
Хотя нарком, если вдуматься, был ни в чём не виноват. (с.382)
Нет, сколько бы ни пытались оппоненты сделать из него корыстолюбца, циничного производителя идеологически выдержанной халтуры, – такой фанатизм ничем не объяснишь. Эгоизм его другой природы: более правы те, кто полагает, что к 1919 году Маяковский упёрся в тупик. Любовная лирика надоела даже главной (единственной, в сущности) героине, ненавистный старый мир рухнул, новый оказался прежде всего страшно редуцированным – две краски, чёрная и белая, никаких денег и почти никакой еды, ничего того, из чего делается лирика, требующая всё-таки досуга, воздуха, хоть минимальной беззаботности.
Что можно было писать в том году – и кто, собственно, писал? Блок замолчал окончательно. Есенин написал одну небольшую поэму «Пантократор», в которой нет ничего нового по сравнению с «Сорокоустом» и «Инонией»; Пастернак – «Январь 1919 года», в котором тоже обозначен переход к молчанию или по крайней мере к покою; Ахматова – почти ничего или по крайней мере ничего нового. У одной Цветаевой – романтический творческий взлёт: сама её среда, её эпоха – пустота, катастрофа, никто не направляет, не мешает, свободное падение и в нём прекрасное гибельное отчаяние; но и у неё сравнительно мало лирики – в основном драма, выход в новый жанр. Прежняя реальность в девятнадцатом кончилась, новая – не народилась: какая может быть лирика в эпоху военного коммунизма? Лязг, громыхание.
…
Чтобы улица услышала обращённые к ней слова, они не должны быть повседневными
…
Да и вообще результаты любой агитации процентов на девяносто определяются изначальной позицией зрителя: к чему он внутренне готов, то и воспринимает. (с.392-393)
плакат сознательно упрощён, а значит, лишён подлинной творческой энергетики; самый необразованный слушатель, самый неподготовленный зритель способен почувствовать подлинность и высокое качество поэтической материи, если читать ему серьёзного Маяковского. (с.395)
