24 октября

Читаю.

Из Воспоминаний Надежды Мандельштам:

По наружности Лилю вполне можно было бы принять за бессарабскую дамочку, но она не смеялась, а тщательно перевоспитывала О. М. в духе чувствительного и сентиментального сталинизма – такой тоже был... По ее мнению, писатель, который забыл посвятить себя служению Сталину, – погибший человек: ему закрыты все пути в литературу - кто же станет такого читать? – и он навеки будет предан забвению. Что Сталин – спаситель человечества, Лиля не сомневалась. Между прочим, она собиралась написать Сталину, что нужно помочь О. М. стать на правильный путь и для этого скорее напечатать все его стихи. Впоследствии такие настроения стали называться "гапоновщиной". Лиля была начитана в партийной литературе, потому что составляла монтажи для Яхонтова. Каждый день у нее появлялся дежурный рассказ о чудесах, творимых вождем.
с. 308

А разговоры о непризнании поэта современниками – наивны. Поэта с первых шагов узнают и те, кто рад ему, и те, кого он бесит. А раздражает и бесит он многих. Это, очевидно, неизбежно. Даже Пастернак, так долго и умело избегавший стихийного бешенства нечитателей, так умело и сознательно очаровывавший любого собеседника, не ушел под конец жизни от общей участи. Быть может, поэты вызывают эту ярость чувством своей правоты и "прямизной" суждений: "прямизна нашей речи" – не только пугач для детей, а прямизна эта является следствием целостного миропонимания... Ведь всякий поэт – "колебатель смысла", то есть он не пользуется суждениями-формулами, которые в ходу у людей его эпохи, а извлекает мысль из своего миропонимания.
Люди, пользующиеся приличными и общераспространенными формулами, не могут не обижаться, когда перед ними предстает мысль – сырая, неотработанная, с еще нестершимися углами... Не в таком ли смысле говорил О. М. о сырьевой природе поэзии, о том, что она – несравненно большее сырье, чем даже живая разговорная речь? Люди, чурающиеся этого сырья, говорят "А чем он лучше нас?" или: "Очень он обидчивый, подозрительный, заносчивый – вечно спорит, всех учит"... Под эти погудки шла травля и Ахматовой, и Мандельштама, и Пастернака, и Маяковского, пока его не сделали государственным поэтом. Все это продолжали долго говорить даже о мертвом Гумилеве. Без этого не обойтись, как ни старайся, но, когда производится пересмотр, люди готовых формул сразу забывают, что они говорили неделю назад, потому что старые формулы они сменили новыми. Нельзя только забывать, что, кроме нечитателей, поэт всегда окружен друзьями. Побеждают почему-то всегда они.
с. 314-315

Острое чувство выбора и резкая избирательная способность ума О. М. отразились и на том, как он читал. В "записных книжках" к "Путешествию в Армению" есть несколько слов о "демоне чтения", который вырвался из глубины "культуры-опустошительницы". Люди, читая, погружаются в иллюзорный мир и стараются запомнить прочитанное, иначе говоря, полностью отдаются во власть печатного слова. Сам же О. М. предлагал читать, не запоминая, а припоминая, то есть выверяя каждое слово на своем опыте или соразмеряя его со своей основной идеей, той самой, что делает человека личностью. Ведь на пассивном, "запоминающем" чтении спокон веку строилась пропаганда общедоступных идеалов и подносились для массового употребления готовые, гладко отшлифованные истины. Такое чтение мысли не будит, а само превращается в своего рода гипноз, хотя у современности есть и более сильные средства для того, чтобы отнимать волю у человека.
О. М. называл чтение "деятельностью", и для него это была прежде всего деятельность отбора.
с. 316