![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
нет мотива
Jan. 3rd, 2019 12:00 amДм. Быков из Одина (от 14.12.18):
...А та страна, в которой мы живем сейчас, – вот, пожалуй, главная моя претензия к путинской эпохе, и она у Манского прямо не сформулирована, но в самом воздухе его картины она ощущается, – как-то все смысл потеряло. Что ни делай – будет все то же самое. Можно до известной степени действительно задавить любой протест, можно запаять кипящий котел, ничего не будет. Можно даже сделать такой котел, который от этого не разорвет. Как-нибудь он иначе расплавится, неважно. Просто смысл потеряется всего: потеряется смысл любых разоблачений, любой деятельности. А зачем что-то делать, если все равно будет все то же. И если, как нам постоянно внушают, иначе быть не может, если Россия наконец нашла себя… Это ситуация Юлиана Отступника, о которой я говорил множество раз. И, собственно, я, помнится, многим людям задавал этот вопрос: вот Путин – это Юлиан Отступник или это возвращение России к себе? И с Макфолом я об этом, кстати, говорил. От него я, собственно и узнал, что «Julian the Apostate».
Ужас в том, что Юлиан Отступник – это время, когда начинает казаться, будто время уже навсегда. Много раз тоже я говорил об этом феномене: о феномене некрасовского Последыша: можно жить при крепостном праве, до его отмены, а вот его возращение после его отмены – это смерть от депрессии. Некрасов от этого, в общем, и погиб. Я думаю, что страшный кризис 70-х, и страшное разочарование его во всем, и неспособность довести главные замыслы до ума, – это оттуда. Не дописал «Кому на Руси жить хорошо», не дописал великую поэму «Без пути следа», которую придумал о бедном каторжнике. Еле-еле дописал «Юбиляров и триумфаторов» («Современников).
Мне кажется, что депрессия настоящая возникает там, где теряется ощущение смысла. И действительно, единственная по-настоящему непростительная (все остальное – уже следствие) вина этой власти – то, что она совершенно лишила всю страну мотива. Ну вот как можно что-то строить, когда единственная задача – сохранить, законсервировать, тогда как цель всякого творчества – менять. А здесь панический ужас перед любыми переменами, перед любым творчеством, перед любым словом правды. Потому что лишь бы законсервировать, абы не тронуть. Даже Советский Союз по сравнению с этим был в нравственном отношении временем гораздо более благотворным, пусть даже благотворным по-томасманновски: это время вызывало сказать ему такое решительное «нет», что тут не могло быть никаких двусмысленностей. В советское время даже зло было более очевидно, его можно было взять к ногтю: оно могло принять обличие советской идеологии, хотя оно сидело глубже, конечно. И корни, конечно, были в русской империи. Может быть действительно в Дмитрии Донском, а может – в человеческой природе, неважно. Тогда оно было более очевидным. И, если угодно, объединяло в противодействии самых разных людей от Сахарова до Солженицына. ...
...А та страна, в которой мы живем сейчас, – вот, пожалуй, главная моя претензия к путинской эпохе, и она у Манского прямо не сформулирована, но в самом воздухе его картины она ощущается, – как-то все смысл потеряло. Что ни делай – будет все то же самое. Можно до известной степени действительно задавить любой протест, можно запаять кипящий котел, ничего не будет. Можно даже сделать такой котел, который от этого не разорвет. Как-нибудь он иначе расплавится, неважно. Просто смысл потеряется всего: потеряется смысл любых разоблачений, любой деятельности. А зачем что-то делать, если все равно будет все то же. И если, как нам постоянно внушают, иначе быть не может, если Россия наконец нашла себя… Это ситуация Юлиана Отступника, о которой я говорил множество раз. И, собственно, я, помнится, многим людям задавал этот вопрос: вот Путин – это Юлиан Отступник или это возвращение России к себе? И с Макфолом я об этом, кстати, говорил. От него я, собственно и узнал, что «Julian the Apostate».
Ужас в том, что Юлиан Отступник – это время, когда начинает казаться, будто время уже навсегда. Много раз тоже я говорил об этом феномене: о феномене некрасовского Последыша: можно жить при крепостном праве, до его отмены, а вот его возращение после его отмены – это смерть от депрессии. Некрасов от этого, в общем, и погиб. Я думаю, что страшный кризис 70-х, и страшное разочарование его во всем, и неспособность довести главные замыслы до ума, – это оттуда. Не дописал «Кому на Руси жить хорошо», не дописал великую поэму «Без пути следа», которую придумал о бедном каторжнике. Еле-еле дописал «Юбиляров и триумфаторов» («Современников).
Мне кажется, что депрессия настоящая возникает там, где теряется ощущение смысла. И действительно, единственная по-настоящему непростительная (все остальное – уже следствие) вина этой власти – то, что она совершенно лишила всю страну мотива. Ну вот как можно что-то строить, когда единственная задача – сохранить, законсервировать, тогда как цель всякого творчества – менять. А здесь панический ужас перед любыми переменами, перед любым творчеством, перед любым словом правды. Потому что лишь бы законсервировать, абы не тронуть. Даже Советский Союз по сравнению с этим был в нравственном отношении временем гораздо более благотворным, пусть даже благотворным по-томасманновски: это время вызывало сказать ему такое решительное «нет», что тут не могло быть никаких двусмысленностей. В советское время даже зло было более очевидно, его можно было взять к ногтю: оно могло принять обличие советской идеологии, хотя оно сидело глубже, конечно. И корни, конечно, были в русской империи. Может быть действительно в Дмитрии Донском, а может – в человеческой природе, неважно. Тогда оно было более очевидным. И, если угодно, объединяло в противодействии самых разных людей от Сахарова до Солженицына. ...
