Книга

Книгой 2015-го года для себя я выбрал собрание сочинений в 2-ух томах Надежды Мандельштам (издательства ГОНЗО), которую я продолжаю читать и цитировать:

я начинаю понимать, что в судьбе каждого человека заложен некий смысл и у каждого есть основная задача, которую он может выполнить или уклониться от неё, свернув с прямого на окольный путь.
…
Прошлые поколения задавали себе вопрос, в чём смысл жизни, в юности, когда они едва начинали понимать, кто они и куда их влечёт, и поэтому ответ на этот вопрос почти всегда бывал ложным – вроде послужить народу, а кстати, и воспитать его и тем самым сделать счастливым. Вся беда в том, что начинаешь прозревать этот внутренний смысл только задним числом – у самой могилы, и есть только один миг, когда его можно ухватить: когда всё прожито, но ещё не наступила всё примиряющая старость, которая находит оправдания решительно для всего, скрадывает острые углы, обволакивает туманом всё, что было ярко и страшно, и сквозь туманное покрывало различает только приукрашенные контуры событий…
Старость уже не смотрит жизни в глаза и уклоняется от слёз и раскаяния. Но перед старостью, на её пороге, когда человек ещё не утратил силы зрения и суждения, надо оглянуться на собственный путь, и тогда, может, и удастся увидеть его смысл – тот, что в юные и даже зрелые годы светил как крохотный огонёк среди тьмы и почти ускользал от нас в суете каждодневных событий.
И ещё одна беда: жизнь прожита и всё необратимо, использовать собственный опыт нельзя. От скользких падений и ложных шагов избавило бы нас понимание своей жизненной задачи с самого начала, с первых шагов. И другим передавать свой опыт нельзя, потому что у каждого своё собственное предназначение и чужой опыт ему ни к чему
…
Но если путь наш предначертан, если огонёк светит уже в первые наши дни, в чём же свобода человека, в чём его воля в этом брачном полёте фосфорических букашек? Вероятно, только в том, пойдёт ли человек по своему пути или увильнёт от него, слушаясь начальства, повинуясь модным теориям или закону самосохранения, в поисках лучшей доли или спасая свою шкуру, которую всегда очень жаль…
В этом, вероятно, и есть свобода воли. И она существует. Она проявляется в те минуты, когда мы стоим на развилках – зигзаги разрешены и неизбежны. Без них не обходится никто, лишь бы они не увели нас слишком далеко…
…
Каждый может прочесть опыт собственной жизни, но редко кто хочет это сделать. Ещё меньше людей, которые хотят обдумать опыт того отрезка истории, в котором они прожили свою жизнь. Людям моего поколения, наверно, знакомо такое чувство: кто мы? что от нас зависит? Ведь мы просто щепки, и нас несёт бурный, почти бешенный поток истории. Среди этих щепок есть и удачливые, которые умеют лавировать – то ли найти причал, то ли выбраться в главное течение, избежав водоворотов… А что поток уносит нас прочь от родных берегов, то в этом мы не повинны – разве мы плывём по собственной воле? (с. 664, 665, 666, 667)

кусочки

Надежда Мандельштам:

Сейчас может показаться странным, что два больших поэта нуждались в поддержке женщины, которую они сами научили с голоса воспринимать стихи. Оказывается, жизнь устроена так, что без этого обойтись нельзя. И не похвалы ведь они от меня ждали, а только кивка – да-да – или чтобы я замотала головой и сказала: «Кажется, нет…» В извечном и страшном человеческом одиночестве, которое для поэта увеличивается в тысячи раз, даже если он окружен людьми, необходим хоть один слушатель, чей внутренний слух настроен на постижение его мысли и слова. (с. 689)

Анна Андреевна с горечью следила за тем, что писали о ней и об О.М. по ту сторону барьера – все эти новости: «бросили поэзию», сошли с ума, перешли на переводы, всем надоели, опустились, поэты десятых годов, потерявшие теперь значение, и всё прочее, что подхватывали за границей из нашей печати и от услужливых «осведомлённых» лиц, охотно снабжавших подобной информацией всех любопытствующих иностранцев. Доверчивость иностранных гостей, всерьёз принимавших эту «информацию», приводила её в ярость. Составители иностранных литературных справочников потрясающе ничего не понимали в нашей жизни, они даже не подозревали, что непечатанье стихов отнюдь не означало прекращения поэтической работы. О запретах они слыхом не слыхали. Мёртвых считали живыми, а живых мёртвыми. И всегда в этих сообщениях звучала злорадная нотка – дополнительный подарочек от первоначального информатора: вот они куда годятся, ваши поэты! (с. 692)

В молодости ничего не понимают в людях и сходятся с кем попало, и потому Гумилёва нельзя слишком обвинять за союз с Городецким, но как могли символисты, люди уже зрелые, приходить в восторг и умиление по поводу юного поэта Городецкого? Ведь они попались все, включая Блока… (с. 710)

Его просто развлекала коммерческая и политическая игра и странная власть над аппаратом Зифа, где он удивительно подобрал целую кунсткамеру служащих, почтительных, раболепных, рыжих, коротконогих, смирных, наглых, но всегда почтительно выполнявших его волю и взбунтовавшихся против него только после его падения. (с. 711)

Анна Андреевна рассказывала, как Гумилёв покорно и даже восторженно слушал поучения В. Иванова, изучал его статьи, обдумывал их и вдруг заявил, что за их велеречием ничего не кроится. Когда он прозрел, сила отталкивания оказалась прямо пропорциональной его прошлому притяжению, то есть очень сильной. Ему стало обидно, что он так долго рылся в каждом высказывании мэтра, обвиняя себя в тупости, потому что не находил в них того эзотерического смысла, который ему посулили, а потом вдруг обнаружил, что никакого смысла это учение вообще не несёт. (с. 712)